Анализ поэмы "Двенадцать" (Александр Блок)

В двадцатом веке Россия прошла через множество испытаний: государственные перевороты, смена режима власти, революция за революцией… Неспокойное время диктовало свои условия и требовало изменений в общественной и политической жизни. За решение многих насущных бралась "властительница дум" - литература. Талантливые поэты двадцатого века относились к революции по-разному. Одни не принимали ее и покидали родные края, а другие оставались и жаждали перемен к лучшему. Александр Блок уверял, что необходимо слушать революцию всем сердцем и сознанием, для него она – "музыка, которую имеющий уши должен услышать".

История создания поэмы "Двенадцать". Признание поэта, критика

Ñíåæíîé ðîññûïüþ æåì÷óæíîé,

 ­áåëîì ­âåí÷èêå­ ­èç ­ðîç ­—­

Эх, эх, без креста!
     Свобода, свобода,

     Тра-та-та!

     Холодно, товарищ, холодно!

] есть в чулке!7– У ей керенки[
     – А Ванька с Катькой – в кабаке...

]8– Был Ванька наш, а стал солдат![
     – Ванюшка сам теперь богат...

Мою, попробуй, поцелуй!
     – Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,

Чем, чем занята?..
Катька с Ванькой занята –
Эх, эх, без креста!
     Свобода, свобода,

     Тра-та-та!

Оплечь – ружейные ремни...
     Кругом – огни, огни, огни...

Неугомонный не дремлет враг!
     Революционный держите шаг!

Пальнем-ка пулей в Святую Русь –
     Товарищ, винтовку держи, не трусь!

В толстозадую!
В избяную,
     В кондовую,

Читатель, для которого советская эпоха стала историей, оглядываясь назад, начинает постепенно различать то, что скрывалось под личиной атеизма. И слова Блока воспринимаются им очень противоречиво, на грани смыслового оксюморона[1] (казалось бы, «что общего у света с тьмою?»). Этим обусловлено появление множества неоднозначных толкований. Для одних Христос с красным флагом стал символом пришествия антихриста, который в благовидном образе несет неверие и насилие. Другие видели в поэме Христа, идущего на казнь, а знамя рассматривали как символ Его крестных страданий. Маяковский, по свидетельству Л. Ю. Брик, не упускал случая поиронизировать над последними строками поэмы, переиначивая либо «в белом венчике из роз Луначарский наркомпрос», либо «в белом венчике из роз впереди Абрам Эфрос». Однако для Блока, поэта-символиста, воспринимавшего жизнь обостренно и всерьез, эти строки были, по всей видимости, принципиальны.
К. И. Чуковский в статье «Александр Блок как человек и поэт» вспоминает: «Гумилев сказал, что конец поэмы “Двенадцать” (то место, где появляется Христос) кажется ему искусственно приклеенным, что внезапное появление Христа есть чисто литературный эффект. Блок слушал, как всегда, не меняя лица, но по окончании... сказал задумчиво и осторожно, словно к чему-то прислушиваясь:
— Mне тоже не нравится конец “Двенадцати”. Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И тогда же я записал у себя: к сожалению, Христос».
Aвторский голос Блока в «Двенадцати» почти неощутим. Это и давало простор для всевозможных интерпретаций. Видимо, поэтому «Двенадцатью» зачитывались как белые диссиденты, воспринимая поэму как сатиру на революцию, так и красные патриоты, различая в ней сентенции пролетарского марша.
В творчестве Блока нет категоричных оценок, а потому и ошибок. Ощущения поэта и его воображение улавливают полутона, сквозь явления — контуры символов. И именно в них он ищет свою поэтическую истину, интуитивную и далекую от всякой однозначности.
Маяковский писал: «Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: “Нравится?” “Хорошо, — сказал Блок, а потом прибавил: — У меня в деревне библиотеку сожгли”»[2].
Вот эти «хорошо» и «библиотеку сожгли» были теми двумя ощущениями революции, которые фантастически переплелись в поэме «Двенадцать».

На авансцену вышли, прежде всего, обездоленные и униженные. Автор сочувствует им. Но каждый ли способен выдержать экзамен на звание нового человека? Революция Блока — революция с человеческим лицом, а не кровавая вакханалия.

    Позади – голодный пес,

    Впереди – с кровавым флагом,

    Отсюда и «надвьюжная поступь» Христа. Этот эпитет красноречиво свидетельствует о бессмертной природе идеала. «Вьюга» в представлении поэта – это революция, но даже эта сила, сметающая все на своем пути, не способна уничтожить его.

    Христос идет впереди своих «апостолов», а за ним плетется «голодный пес» - символ «старого» мира. Такое расположение героев не случайно. Автор подчеркивает, что идеал всегда будет идти впереди независимо от того, нуждаются в нем или нет. Очень важен для понимания образа Христа и символ «кровавого флага». Он отнюдь не означает, что Христос благословляет весь "кровавый беспредел" революции. Этот символ напротив является напоминанием о смерти Катьки как о недопустимом явлении в борьбе за Идеал.

Несколько лет назад в издательстве "Terra"
впервые в нашей стране вышел огромный, 22-томный,
"Архив русской революции". Среди
прочих документов, в "Архиве..."
опубликован пространный, подробнейший
доклад Российского Красного Креста
международному комитету этой организации
о деятельности ЧК в Киеве. Читать его, как
энциклопедию зверств, очень тяжело; мы же
сейчас обратим внимание лишь на то, что
относится к заданной теме. Чекисты
отказывали приговоренным в последнем
желании — исповедоваться перед казнью.
Правда, у них доставало и своих священников,
но лишь среди заключенных — либо
заложников, либо приговоренных. Исповедовать
человека накануне казни — все равно что
добровольно встать к стенке рядом с ним.
Последние откровения несчастных выслушивали...
медицинские сестры из Красного Креста, взяв
на себя эту дополнительную обязанность. В
Бондарях весь причт расстреляли за то, что
по требованию крестьян он отслужил молебен
после разгона местного совета.

В Петропавловск белые вошли ровно в
четыре часа пополудни, когда, как обычно,
колокола заблаговестили к вечерне.
Вернувшиеся в город красные архиерея с
несколькими священниками обвинили в том,
что они колокольным звоном встречали белые
войска, и расстреляли. На площади Спасска
устроили так просто, запугивания ради,
публичную казнь. Расстреляны десять
крестьян и священник — он-то уж непременно.

Вина... Да какая там требовалась вина, не
зря же в России говорят: был бы человек, а
статья найдется. В городке начались
антибольшевистские волнения, и насмерть
перепуганные коммунисты прибежали к
священнику с требованием, чтобы тот усмирил
разъяренную толпу. Священник отказался и
был осужден трибуналом как контрреволюционер.
Впрочем, в мае 1921 года вышел декрет,
предписывающий трибуналам не объявлять
вовсе подсудимым, в чем их обвиняют.

Немногих оставшихся в живых и не
подчинившихся новой власти, не отрекшихся
от сана священников эта власть неустанно
преследовала и позже. Имя Войно-Ясенецкого,
архиепископа Луки, известно едва ли не
каждому красноярцу: здесь он отбывал ссылку,
здесь работал во время войны хирургом в
госпитале. Журналистка Валентина
Майстренко довольно изучила биографию
этого святого человека. Цитирую по недавней
публикации в газете "АиФ на Енисее":
"Профессор надел рясу в 1921, когда за нее
расстреливали, и едва отслужил первую Божественную
литургию в Ташкенте, как был арестован и,
оставив на попеченье Божье четырех детей (жена
и один ребенок к тому времени умерли),
отправился в первую свою ссылку — к нам в
Сибирь. Потом была вторая ссылка, третья...
В первый раз осудили его за то, что обронил
фразу: цвет красных флагов напоминает
кровь невинно убиенных жертв.

Красноярский край Войно-Ясенецкому дано
было познать хорошо: Енисейск, Туруханск,
станок Плахино, Большая Мурта, Красноярск.
Когда его, больного, ретивый комсомолец
повез на санях еще дальше, к Полярному кругу,
Валентин Федорович спросил: куда же на сей
раз? В ответ услышал раздраженное: "На
Ледовитый океан!" Умирал и не умер, хотели
расстрелять — не расстреляли, требовали
отречения от священного сана — не отрекся.
Везде, куда ни попадал, спасал людей от
смерти, лечил, молился; если было возможно,
проповедовал и служил, как у нас в
Никольском храме, писал богословские
трактаты и медицинские труды".

Сам Блок «Двенадцать» почти никогда не читал, и читать не умел. Как правило, с чтением поэмы выступала
его жена. Впрочем, если верить почти единодушным отзывам слушавших «Двенадцать» в исполнении Любовь
Дмитриевны, читала она плохо, то и дело преувеличивая и впадая в дурную театральщину. Крупная,
казавшаяся даже громоздкой женщина с массивными руками, обнажёнными почти до самых плеч, резко
выкрикивая и жестикулируя, металась по эстраде, то садясь, то снова вскакивая. Некоторым наблюдавшим
казалось, что и Блоку слушать Любовь Дмитриевну было досадно и неприятно. Навряд ли это на самом деле
было так, поскольку Блок постоянно советовал и даже показывал ей, как именно следовало бы читать
поэму. Для этого он и водил Любовь Дмитриевну на концерты грубоватого куплетиста Савоярова. Судя по
всему, Блок полагал, что читать «Двенадцать» нужно именно в той жёсткой эксцентричной манере, — как
это делал Савояров, выступая в амплуа питерского уголовника или босяка. Однако сам Блок так читать не
умел и не научился. Для этого ему пришлось бы самому стать, как он выразился, «эстрадным поэтом-
куплетистом».

Однако не только Савояров. Среди стихов поэмы часто чувствуются интонации и даже прямые цитаты
«жестокого романса»… (Идут без имени святого Все двенадцать — вдаль. Ко всему готовы, Ничего не
жаль…) Во время написания поэмы Блок перечитывал «Фауста» и сквозь строки «Двенадцати» иногда
просвечивают образы Гёте. Подобранный на дороге Фаустом чёрный пудель, из которого вышел на свет
Мефистофель, оборачивается у Блока «паршивым псом», олицетворяющим собой символ старого мира. (Стоит
буржуй, как пёс голодный, Стоит безмолвный как вопрос. И старый мир, как пёс безродный, Стоит за ним,
поджавши хвост).

Читая «Двенадцать» и некоторые одновременно написанные с ними газетные статьи Блока, даже его близкие
и искренне сочувствующие ему старые друзья одновременно испытывали порой и удивление, и испуг, и даже
полное неприятие неожиданной и полностью выдающейся из своего круга новой
позиции поэта. Не раз Блок
слышал от них и предостережения — и осуждение своему «левому повороту».

Читаю с трепетом Тебя. «Скифы» (стихи) — огромны и эпохальны, как Куликово поле"... По-моему, Ты слишком
неосторожно берёшь иные ноты. Помни — Тебе не «простят» «никогда»… Кое чему из Твоих фельетонов в
«Знамени труда» и не сочувствую: но поражаюсь отвагой и мужеством Твоим... Будь мудр: соединяй с отвагой
и осторожность.

— Андрей Белый, из письма Блоку от 17 марта 1918 г.

И словно отвечая на письмо Андрея Белого и подтверждая его опасения, в стихах Зинаиды Гиппиус, прямо
обращённых к Блоку, мы можем увидеть те же самые слова: «Я не прощу, Душа твоя невинна. Я не прощу ей
— никогда».

Нарастающая разруха, смута и нападения со всех сторон приводят Блока к углубляющемуся творческому
кризису, депрессии и прогрессирующей болезни. После «Двенадцати» и «Скифов» (обе вещи были написаны в
январе 1918 года) Блок как поэт — замолчал. В конце июня 1920 года он сам сказал о себе: «Писать стихи
забывший Блок...», а на все вопросы о своём молчании всякий раз отвечал коротко:

                И вот взываем мы: «Прииди!..»

                А избранный вдали от битв

                Кует постами меч молитв

                И скоро скажет: «Бес, изыди!» 

Конечно, эта статья скорее намечает общую тенденцию, чем разбирает конкретные образцы. Творчество многих поэтов оказалось мной неохваченным. Например, не шла речь о Маяковском, стихи которого насыщены библейской символикой; впрочем, толкуется она весьма противоречиво, и, как мне кажется, образ Христа в его поэзии остается именно образом. Хотя, разумеется, практически все поэты в то очень сложное для нашей страны время так или иначе колебались в вере, становились заложниками витавших в воздухе псевдорелигиозных идей. Однако тем не менее они продолжали осмыслять происходящие события в русле христианской культуры, и одно это уже говорит о многом.